Частный визит в Париж [= Место смерти изменить нельзя] - Татьяна Гармаш-Роффе

– А вы разве не предполагаете? – спросил он с вызовом Пьера.

Пьер в размышлении продолжал созерцать Максима, остальные заговорили между собой.

– …полная катастрофа… – донесся до него голос Вадима. Гости сочувственно кивали, пытаясь найти слова утешения для обеспокоенной знаменитости. Особенно старалась длинноносая Маргерит, в то время как оба де Вильпре, отец и сын, вежливо поддакивая, то и дело скашивали глаза на хозяйку, застывшую в кресле под рукой мужа. «И я туда же, – подумал Максим с брезгливостью, заприметив эти беглые взгляды. – Фи, какая пошлость! Не буду же я с этими двумя соперничать! Я сюда, в Париж, работать приехал – так вот и надо работать, а не на баб французских глазеть!»

– Не стоит нас объединять, – неожиданно раздался голос Пьера, перекрыв общий гул. – Пока это вы под подозрением, шер[8]Максим, а не «мы все».

– Отчего же, – холодно возразил Максим, втайне, однако, разозлясь еще больше, – только я? Я вам передал в подробностях наш вчерашний разговор с Реми Деллье, и, надеюсь, вы поняли, что все зависит от того, кому принадлежит столик в данный момент. Если Арно подготовил завещание для меня – тогда, конечно, можете меня подозревать. Но ведь он его не написал, не так ли? И раз Арно не написал завещание, то все автоматически уходит к Соне, к наследнице. И, значит, к вам, шер Пьер.

– Откуда вам известно, написал месье Дор завещание или нет? – высокомерно произнес Пьер.

– Не надо со мной разговаривать, – взорвался Максим, – как с недоумком. Дядя мне во время съемок сказал, что едет разбираться с вами, так как вы пытались до последнего момента уговорить Арно продать столик вам! Несмотря на то что вам хорошо известно, что столик этот по праву принадлежит мне…

Пьер замер, глядя на него. Мелко задергалась его правая ноздря.

– Следовательно, вы знали, что Арно никаких бумаг на мое владение столиком не сделал, – дожимал Максим. – Иначе ваши настойчивые просьбы продать вам столик не имели бы смысла… Продать вам столик или хотя бы не отдавать его мне, не писать завещание на мое имя… Чтобы он не ушел из вашей семьи, от вашей коллекции.

Пьер молчал. Соня смотрела на Максима из-под прикрытых век, и сквозь ее стрельчатые ресницы светилось бешенство.

– У меня и свидетели есть, – помолчав, ехидно добавил Максим, стараясь игнорировать Сонин взгляд. – Гримерша слышала наш разговор. Я пока об этом Реми Деллье ничего не говорил, но он меня пока и не спрашивал, с другой стороны…

Максим и сам не понимал, зачем он все это высказал. Пьер выводил его из себя. Его самоуверенность, его самодовольство, его претенциозное богатство, его владение Соней… Ему хотелось сбить спесь с этого надменного, длинноносого Сониного мужа. Хотелось поставить его на место, даже унизить. Перед Соней, в ее глазах… Хотя на нее он тоже злился. Злился, будто ему было дело, за кем она замужем и почему, и будто ему не все равно, что она никак не заинтересовалась русским режиссером, таким талантливым и таким обаятельным…

Разбаловался! Славой и привычным женским вниманием. Вот и объяснение простое: самолюбие задето. Мужское и режиссерское.

Но представить в самом деле Пьера в роли преступника? Похитителя? Убийцы? Нет, он не представлял. Он не знал, что и думать об исчезновении Арно, но ему с трудом верилось, что это исчезновение связано с преступлением. Уж больно киношно все это выглядело и смахивало на стандартную киноподелку: русское наследство, таинственное исчезновение знаменитого актера, а вот и «рояль в кустах»: пожилой невзрачный коллекционер антиквариата, мечтающий приобрести «русское наследство» для своей коллекции, молодая красавица жена, частный детектив… Чушь какая-то. Арно разыграл их всех, вот и все!

– Так скажите нам, Пьер, – тем не менее продолжал нападать Максим, – существует ли завещание? И что в нем написано? Уж вы должны знать! Или, может быть, вы, Соня? Вы тоже должны знать.

Ну вот! Ее-то за что? Какая муха его укусила? Что за удовольствие: сделать вид, что подозревает, уколоть, нанести удар бедной, беззащитной Соне.

Впрочем, не бедной и не беззащитной. Не стоит преувеличивать, не стоит поддаваться чарам этой маленькой актрисы с замедленно-чувственными жестами, наивно-соблазнительными улыбками, случайно-глубокими взглядами; ему как режиссеру не пристало попадаться в ловушку женских уловок и отождествлять актрису с исполняемой ролью обольстительной хрупкости…

Выпад Максима оказался, однако, удачным. Все смотрели на Пьера в ожидании. Пьер как-то обмяк, сник. Удалось! Удалось сбить с него спесь!

– Насколько я знаю, завещание не написано, – бесцветно произнес он.

Прекрасно. Соперник был повержен. Максиму оставалось только нанести последний удар, бросить небрежно намек, что Пьер мог пойти на преступление, чтобы Арно не успел написать завещание… Но он глянул в черные зрачки Сониных глаз и смягчил фразу:

– Значит, столик принадлежит вам. То есть вашей жене, но он попадает в вашу коллекцию. Вы ведь этого добивались, не так ли?

Бой гладиаторов был закончен. Аве, Цезарь… Теперь пусть им занимается Реми.

Ее голос был как удар.

– Как вы смеете, – Соня растягивала в ярости слова, – как вы смеете прийти в дом, где горе; в дом к дочери, у которой пропал и, может, погиб отец, – голос ее звенел, – и выяснять, есть ли завещание и что там написано!

– Оставь, Соня, – сказал Пьер, болезненно поморщившись. – Это лишнее.

Соня на него даже не взглянула.

– Успокойтесь, дорогой родственник, – ее голос дрогнул от ярости, – столик ваш! Папа написал завещание!

В публике раздался тихий вздох, как в кинозалах в минуты «саспенс». Максим с удивлением посмотрел на Соню. Она была восхитительна, он бы даже ей доверил какую-нибудь роль в своем фильме… может быть. Но она не удостоила Максима взглядом. Откинув голову и пылая глазами, она смотрела на своего побелевшего и обмякшего мужа, который, не в силах встретить ее взгляд, с трудом выдавил из пересохшего горла:

– Что… ты… говоришь?

Публика замерла в ожидании развязки.

– Я не хотела говорить тебе об этом, Пьер… Я думала, папа сам тебе об этом скажет… Я его поэтому и просила приехать в субботу. Но теперь… Папа написал завещание. В пользу господина Максима Дорина.

Немая сцена. Как у Гоголя. Смешно, поставь это в фильме, скажут – слишком театрально. А вот в жизни…

– Что вы здесь делаете, месье Деллье?! – Сонин голос вновь взорвал тишину, и все вздрогнули. Из-за кремовой велюровой портьеры, отделявшей прихожую от гостиной, выдвинулся Реми и, одарив присутствующих обаятельной улыбкой и невинно-синим взглядом, произнес с деланым смущением:

– Подслушиваю.

«Вот вам и «рояль в кустах». Еще один актер. В самом деле, сегодня Международный день театра, что ли? – тряхнул головой Максим. – Или Каннский фестиваль открылся в Марли-ле-Руа? И я присутствую в собрании звезд, каждая из которых работает на публику как может, чтобы всем показать свое мастерство? Или у меня сдвиг на нервной почве и мне повсюду мерещится игра?»